((иллюстрация из журнала)
Довелось мне еще слышать трагический плач, стержневая мысль которого была: «Нет правды в христовом утешении: не рыдай мене мати».
Плакала мать по сыну-мальчику. Это был протест против несправедливости судьбы, против Матери Всех Скорбящих, утешительницы, но сердце матери, потерявшей единого сына, не утешающей. Это был протест против утешений, только ранящих душу безутешную.
Тяжко было слышать этот плач, но сила и глубина чувств, выраженных словами, рожденных отчаянием, гневом, безнадежностью и материнской любовью, завораживали, потрясали, заставляли слушать. Они бередили раны каждого сердца, трагичность очищала помыслы каждого от мелкого и недостойного, и каждый понимал безутешность горя. Плакала Варвара.
Варвара осиротела в одночасье, мать и отец умерли в холерный год. Утрату она пережила тяжело, в суровом одиночестве, родственников у нее не осталось. Ей уже исполнилось двадцать лет. При жизни родителей она невестилась уже три года, женихов было немало из различных деревень, но ни на ком она не остановила свой выбор. Родители не неволили свое единственное дитятко. Невестой же она была завидной, всем взяла — рослая, статная, сероглазая, белозубая, русая коса. Но не часто она улыбалась, по-девичьи открыто и приветливо, а смех ее, и то редко, слыхали, пожалуй, только мать да отец. Усмехаться усмехалась, губы дрогнут, а не раскроются. Не понять, осудила то, о чем услышала, или что увидела, а может так, отстранилась. Суровая, деловая была, матери по хозяйству во всем помогала. Мать повздыхает втихомолку, где же девичьи радости у дочери, а спросить ее об этом не решалась. А дочка по вечерам в одиночку частенько ходит на угор. Стоит и смотрит на море, такое тихое белой ночью, воды не колыхнутся, чуть золотятся при закатном солнце, тишь кругом. А в иной день оно белопенное, шумит, бьет накат, свистит ветер. Откуда, почему это? Всегда море ее чем-то влечет. Смотреть да смотреть на него. И тешило ее еще — быть на отличку, краше всех, удивлять нарядами, на каждый хоровод новыми.
С отцом на его двухмачтовой шхуне она не раз ходила на промысел, ходила и в Архангельск, и в Норвегию. Возвращалась с подарками, отец на них не скупился. Дома и сундуки, и укладки, и короба были полны приданым, дюжинами все заготовлялось, а шали и полушалки на все случаи. Были материнские и бабушкины сарафаны, парчовые коротеньки, старинные почелки, шитые жемчугом, ожерельца, заколки жемчужные и с самоцветами. Шубы и шубейки.
Оставшись одна, Варвара прикинула, что оставить в хозяйстве, продала шхуну, весь рыбацкий обиход на «большую рыбу», лишнюю животину. Все же дом по-прежнему был полной чашей. Дел было невпроворот, надо вести промысел, домашнее хозяйство. Поразмыслила, разыскала свою крёстную матушку, тоже одинокую вековуху, и пригласила ее в дом похозяйничать. С весны до осени Варвара в делах, теперь она сама хозяйка, а не только «при отце», два суденышка у нее, она рядится с покрученниками, договаривается с кормщиками о промысле, закупает муку для торга с норвежцами, у них берет рыбу, продает ее архангелогородским скупщикам. В большие праздники по-прежнему, как молодая, ходит на хороводы, значит и забота о нарядах не отпала. Правда, замечать с годами она стала какое-то изменение в отношении к ней подруг-хороводниц. Думала: «Неровня я им», а в чем неровня — не додумывала, не хотела, а может быть и страшилась. Так промчались восемь лет.
В июльский престольный праздник водили в селе большие хороводы, пришла и Варвара, красивая, нарядная. Встала в ряд с другими девушками. Запели любимую раздольную песню «Море-морюшко распрекрасное». Затем пошли в круг, пели «Загуляли девушки в хороводе на лужку». Много поморок собралось полюбоваться играми, сравнить с былым в их времена, обсудить и игры, и наряды, и достоинства девиц-невест. Среди разговоров Варвара вдруг услышала: «Что это ноне старые девки хороводы водить стали». Замерло сердце у Варвары, она сразу поняла — это про нее, это она, старая девка, затесалась среди молодых девушек-невест, это ее осудили при всех, ее, Варвару, первую красавицу. Многие услышали осуждение, уже переглядываются девушки, перешептываются замужние. Срам какой, как не сообразила сама, давно надо было кончать молодиться.
Не показала ничем Варвара, что услышала приговор себе, незаметно в толпе вышла из круга, спустилась с угора на пустынный берег и к дому. Скорее укрыться за родными стенами. Вот и дом, на крыльце метла вверх голиком, значит, дома никого нет, крестная матушка все еще на хороводы любуется. Варвара вошла в избу, не снимая нарядов, прошла в горницу, на столе вся праздничная стряпня под холщовой скатертью, чтобы не остыла.
Тревога и какое-то удивление не покидали Варвару. Старая девка, как сама это проглядела, осрамили, в глаза тычут. Однолетки ее давно обзавелись семьями, дел домашних у них много, только некоторые изредка заглянут мимоходом, не погостятся. Ребятишки соседние не приходят играть на ее большое крыльцо. Отвадила сама, чтобы покраску не изнашивали, грязи не носили. Мысли горькие томят ее.
«Дома все в порядке, а порадоваться не с кем, некому пожалиться. Тихо кругом. Да, не тихо, а пусто, пусто кругом меня. Как в колодец гляжу, вода темная стоит. Как жить, что дальше? Одна осталась, одинешенька. Замуж сманивают, да сватают-то парни, что только со службы пришли, либо в рекруты им идти, все меня моложе. Пойдешь, будет думаться, взяли тебя, старую девку, из милости, за богатство. Не стерплю над собой такого верховодства. Поглядывают и мужики постарше, либо вдовцы с ребятами, либо тишком от семьи. Не по мне это, на ребят не пойду, не по мне и в чужую семью смуту вносить, любушкой не буду. Осталась бессемейной, не о семье забота у меня была, красоваться хотела. Винись теперь».
Тут подошла крестная матушка, оживленная, и стряпня у нее удалась, и хороводы посмотрела, и наговорилась с соседками. «Хороводов лучше наших нет, девки одна к одной, наряды стародавние, выхвалялись, у кого лучше. Парней много. Не одна невеста жениха нашла».
Варвара усмехнулась на ее последние слова. «Ладно, матушка, мы с тобой вековуши, обе сиротинушки необласканные. Отведаем лучше пирогов, да чаю попьем. Ждать, угощать некого.» Ночью вековуша тосковала.
Через два дня забежала к ним соседка-молодуха с просьбой поводиться часика два с ее первенцем, десятимесячным мальчонкой. Крестной матушке это было не впервой, она взяла ребенка. Малыш уже тянул к ней ручонки, а она улыбалась ему. Варвара же, сидевшая в горнице у стола с шитьем, равнодушно глянула на него и только спросила: «Как звать-то?» Малыша посадили в горнице на пол на старое одеяло. Он быстро подполз к ногам Варвары, она протянула руку, чтобы отстранить его, а он уцепился за ее палец, не отпускал и улыбался ей. Варвара подняла его. Малыш шлепал ее ручонками, пускал пузыри губками. Она невольно обняла его и подумала, что первый раз в жизни держит ребенка на руках, а он такой теплый, молоком пахнет. Варвара, обняв его, прошлась по горнице и раз, и два и даже что-то шептала ему, а он привалился к ней и вдруг сердито закричал. Матушка моментально взяла его на руки, приговаривая: «Каши просит, готова, готова, сейчас покормим и спать уложим».
Вечером, уже в постели, Варвара вспомнила малыша и улыбнулась. Сон пришел легкий, беспечальный. Днем руки Варвары все еще помнили тепло его тельца, воспоминание не исчезало и в следующие дни, больше того, она припоминала его улыбку, его плотные, сильные ручонки. Зимним тягучим вечером мелькнула у нее мысль: «Взять бы такого в дом, но кто же отдаст своего кровного». Шли недели, мысль о ребенке приходила чаще, становилась определеннее, и наконец она решила: «Заведу своего, сама себе хозяйка, что мне суды-пересуды».
Под осень по промысловым делам она была на Рыбачьем, там собиралось много артелей промысловиков, были и норвежцы. Один из них приглянулся ей, хозяин шхуны, хорошо говорит по-русски, к тому же, думала она, расстанемся, уедет к себе, все шито-крыто, а мне он ни к чему, мне ребенок нужен. Промышленник тоже поглядывал на нее, на особенно красивую. Три раза тайно встретились они. Она заранее решила, если ей судьба иметь ребенка, трех встреч достаточно. На первую встречу она шла, как на неизбежное дело. Одна мысль тревожила ее — не прогадать бы. Третья встреча ее всколыхнула, осталась надолго памятной. Но на четвертую она не согласилась и спешно, на попутном судне ушла домой.
Дома она жила в тревожном ожидании, но надежда на счастье не оставляла ее. Скоро ожидание сменилось уверенностью, у нее будет сын. Счастье уже тут, в доме. Надо приготовиться к встрече с ним. Пригодились запасы сундуков и укладок. Варвара внимательно отбирала материалы для детского обихода. Крестная матушка поглядывала неодобрительно, поджимала губы, но доброе сердце дрогнуло, и заботы Варвары захватили ее. Обе принялись за шитье приданого будущему мальчишечке. Иной день Варвара, сложив на коленях руки, сидела без дела, то задумавшись, то слегка улыбаясь. Она всем существом отдавалась своему материнскому счастью. Потом она спохватывалась — еще не приготовила корытце для купания дитяти, своего Петруши, не пересмотрела сушеную ромашку и шиповник, не подопрели бы, а соску из города выписывать надо. Это все приятные, милые сердцу заботы и хлопоты. Больше бы их.
В начале июня ясным утром появился на свет долгожданный Петруша. Крестная матушка хлопотала около Варвары, звонко шлепнула мальца, обмыла, укутала и со словами «хорош паренек» принесла его и положила рядом с Варварой. Блаженство, тихую радость, покой — чувства, не знакомые прежде, — испытывала Варвара. Глаза ее, прекрасные серые глаза, сияли. Матушка принесла парного молока: «Пей, паренек скоро есть запросит, эдакого выпростала, фунтов десять, а то и двенадцать потянет». Через два дня Варвара встала, это её руки должны мыть, пеленать сына, это она должна первой вдыхать ни с чем не сравнимый аромат распеленутого, еще сонного, такого теплого тельца. Это ее сын.
Соседки забегали смотреть новорожденного, гадали, кто отец. Крестная матушка на расспросы отвечала — «Богом нам данный». Она, первоначально не одобрявшая Варвару «за затею с ребенком», теперь считала себя соучастницей этого счастья. Соседки дивились расписной зыбке, цветным завескам и пеленкам, всяким разным одеяльцам-покрывальцам. Некоторые замечали: «Все одно вымарает». Матушка многозначительно поглядывала на шкаф, за стеклянными дверцами которого виднелись стопки детского белья: «Не по одной паре мы с Варушей сготовили, всегда внук в чистоте будет», — с достоинством отвечала она и поджимала губы.
Мальчик рос ухоженный, он начал ходить, когда ему было десять месяцев. Сколько радости было в семье, особенно радовалась бабушка — крестная матушка, выходили крепыша-помора, добытчика. Петруше не было двух лет, когда он начал говорить, услышав era первые слова «мам дай каша», бабушка осенила себя крестным знамением, а сколько земных поклонов она положила на вечерней молитве — не считано. На следующий день она пекла пироги вне очереди. Первое слово человека должно быть отмечено. В Бе-ломорье уважают слово, речь старых поморов и поморок; «Точно падает жемчуг на серебряное блюдо».
Шести лет Петруша уже бегло читал. Тут новые заботы, нужны книги, тетради, карандаши, переводные картинки, да мало ли что еще надо грамотею. Это заботы Варвары.
Петруша рос среди многочисленных сверстников, в поморских семьях обычно пять-шесть ребятишек подрастали. Они вместе играли, купались, дрались, проказничали и привыкали к поморскому делу. Мальчик был красив и лицом,и статью. Немудрено, это был ребенок желанный, в нем души не чаяли две женщины, их любовь наполняла жизнь ухоженного дома, открыла дверь соседским ребятишкам и взрослым, открыла двери радости. Варвара не тачила сына, попадались ему и выговоры, и волосянки, и шлепки по задушке, а рука у матери была тяжеленька, стаивал он и в углу. Не за шалости и драки наказывала сына Варвара, а за уход его в море на рыбалку без разрешения. Она страшилась за него, она помнила поморское поверье — безотцовщину море не любит. Ее сын рос без отца.
Под осень хозяин лавочки, в которой продавалось все необходимое поморской деревне, от дегтя и керосина до духов, привез из Онеги новые и подержанные книги и разрозненные журналы для продажи. Петруша, уже школьник, увидев их, помчался домой, Варвара была на пожне, запыхавшись, он только твердил бабушке: «Купи, купи, там разные книги». Разобравшись в чем дело, та достала из укладки кое-какую мелочь, поворчала — «поди, дорого». Петруша, в нетерпении, уже открыл двери в сени, он умоляюще закричал: «Ну, дорого, да я же умнеть буду». Она поджала губы, но взглянув на мальчика, прихватила еще рублишко. Домой они возвратились с пачками книг. Тут были дешевые издания Павленкова, Сытина, Суворина, были книжки А. С. Пушкина, Н. А. Некрасова, Н. В. Гоголя, сказки, три тома Жюля Верна, учебник географии, разрозненные номера журнала «Вокруг света», Нат Пинкертон и Ник Картер. Бабушка и Петруша с азартом разбирали потрепанные томики. Их возбужденные голоса Варвара услышала еще в сенях, только она вошла в избу, как Петруша закричал: «Вот «Волшебная лампа Алладина» — и потрясал ярко раскрашенной, потрепанной книжечкой; «Сезам, отворись!» Бабушка объяснила, что книги эти куплены ею для Петруши. Варвару обожгла мысль, она видела их в лавочке и не догадалась купить для сына. «Скажи, крестная, сколько платила, отдам деньги.» У той от обиды даже губы задрожали. «Неужели я собственного внука не могу одарить книгой.» Петруша тут же закричал: «Можешь, можешь, уже одарила, рыбонька ты моя». Варвара поняла, что разговор окончен. Она накинула платок, пошла к дверям. «Куплю еще.» Книги были уже распроданы. Она опоздала.
Подошла осень холодная, дождливая, а там и зима близко. Закончила дела Варвара, пополнилась ее денежная шкатулка, матушка позаботилась о запасах, кладовки и погреба тоже полны, Петруша учится. Зиму можно жить спокойно. Перед ужином маленькая семья собирается у стола, женщины с рукодельем, Петруша читает вслух, чтения хватит на всю зиму — сорок три книги. У каждого слушателя уже есть любимые произведения, их перечитывают по два, по три раза.
Миновала зима, отошли льды. Весна, начался лов си газа ледки, сельди. Однажды задумала Варвара проверить рюжи, поставленные у Керженца ее покрученником. В малом карбасе пошли она, покрученник Николай и Петруша. День был мглистый, море спокойное. Шли на веслах с водой. Сигов было достаточно, взяли рыбу в плетюхи, провозились с подъемом и установкой снастей непредвиденно долго. Обратно пошли под парусом, ветер усиливался. Зоркий глаз поморки еще издали приметил высокий накат на материковый берег. Спустили парус, Варвара тоже взялась за весла.
Близко от берега карбас накрыла с кормы волна из салмы. Все очутились в воде, поплыли весла, мачта. Варвара не растерялась, она увидела голову Петруши, он держался на плаву, двумя гребками она подплыла к нему, мальчик захлебывался. Левой рукой она подхватила его под грудь и, с силой загребая правой, поплыла с ним к берегу. Страх за Петрушу придавал ей силы. Волна сзади охлестывала их, а впереди грозили высокие взлеты наката. Петруша тяжелел, он уже не мог грести. Варвара несколько раз погружалась в воду, но опять всплывала, не выпуская из рук сына.
На берегу увидели их беду. Три рыбака спускали карбас. Вот он уже режет волну. Варвару с сыном подняли, она была без сознания. Карбас, направленный сильной,
опытной рукой рыбака, вынесло волной наката на песчаный берег. Варвару откачали, Петруша ушел из жизни, море все же взяло его.
Двое суток молчала Варвара, помнила поморское поверье, винила себя. Во всем подчинялась матушке. Хоронили в Попшельге.
Варвара осунулась, потемнела, глаза ее впали и лихорадочно блестели, но она не согнулась, не потеряла поморской стати. Она, суровая, стояла в изголовье гроба сына. Судорожно сжатые кулаки она то прижимала к сердцу, словно хотела остановить его, то поднимала над головой и потрясала ими, грозя кому-то, задыхаясь. Изредка она что-то шептала. После напоминания священника о матери, скорбящей у ног распятого сына, и его ответных слов "Не рыдай мене мати», она с угрозой громко заговорила, переходя на распев:
—Христова мать, говоришь, рыдала у ног сына
распятого,
Омывала слезами раны его.
Что же она слезы-то лила понапрасну,
Знала же, что сын ее не скончается во веки веков.
Чего же сын-то ее слова такие молвил
— Отнять у нас, матерей, утешение последнее
Над сыном кронным плачем покричать,
Не дать сердцу проститься со своероженным.
Мой-то сын навек в землю уходит.
Придавит его земля, не увидит он света,
Утерял он радости, да забавы свои.
Тяжела земля могильная, давит, душит;
А мать горевать останется,
Конца своего дожидать, утешаться?
Не нать мне слов таких, утешительница,
И слов твоих, распятый, ты в землю не ушел, жив остался.
Не от сердца они, не утешат скорбь материнскую.
Все прокляну, все, ничего не нать мне,
Безутешной жизнь кончу,
Сына море взяло, возьмет и меня.
Все присутствующие молчали в каком-то изумлении и страхе. Только одна женщина бросилась к Варваре, шепча: "Опомнись, ополоумела с горя-то, окстись. Дай поплачу за тебя», Варвара с силой оттолкнула ее и каким-то низким, хрипловатым голосом грозно продолжала:
—Горе мое не снять плачем чужим.
Растревожено сердце мое,
Душу мою с собой мой сын уносит.
Горько мне, тошно, все утратила, все.
Нету мне утешения, нету-
И не нать мне его. Все прокляла.
Сын мой ненаглядный, утеха моя.
Прощаюсь с тобой, сынушка.
С тебя жизнь-то моя началась настоящая,
Тобой и кончается. Сердце мое замерло.
Прости ты мать неразумную.
Не могла упасти, уберечь от напасти.
Не пойму, здеся ты, а молчишь, не взглянешь —
Обеспамятила я, одинокая.
Горе горькое тебя земле отдавать.
За что наказуешь ты меня, ты, всемилостивый?
Тут к Варваре подошла старая поморка: «За что, не додумала — за гордыню твою. Мнила выше, да удачливей тебя нет, самовольно сына завела. На колени тебя, земные токлоны отбивать, да не в одиночку, а перед народом». Варвара отшатнулась. Помолчала, а потом, оборотясь к присутствующим, твердо, раздумчиво сказала:
—За гордыню мою нету слезы,
Камни на сердце грудь рвут,
Тоска душит.
Она опустилась на колени и склонилась лицом до настила тола. Во время отпевания она стояла странно спокойная и суровая, неотрывно смотрела на сына. Такой же была и на кладбище. После захоронения она пригласила всех присутствующих на поминовение. Справила поминки и на девятый, и на сороковой день. Все это время ни разу не выходила к морю, ни с кем не разговаривала, перебирала свои и петрушины вещи, что-то записывала. Через три дня после сороковин она с веслами пошла на берег, отвязала карбас, поднялась в него, оттолкнулась с мели и с силой стала грести. Выйдя на глубину, она сложила весла, встала, простерла руки в сторону берега, как бы прощаясь с ним, со всем прощаясь, что там на берегу было дорого ее сердцу. Постояла так, а затем медленно с кормы опустилась в воду, отплыла немного от карбаса, еще раз взмахнула руками и погрузилась в море с головой. Она не всплыла. Ее подняли через два часа.
Нет Варвары, лишь помнится ее горестный, гневный плач.
Осталась ее крестная матушка одна-одинешенька, остались и воспоминания об утраченном навсегда. Не сбылась мечта дожить век в доброй семье в спокое. Нет Петруши, нет Варвары, одна, старая, осталась. По привычке она все делала по дому, как и раньше. Но часто приготовленный утром обед стоял в печи до следующего дня. Дальше колодца она не ходит. На море не взглянет.
Опустел дом, охолодал. Никто не смеется, не прокудит. Не для кого чинить, вязать рукавички и носочки. Не на кого в шутку поворчать и никто в ответ не уткнется носом в плечо, не скажет: «Как от тебя, маточка, хорошо пахнет паренкой, когда пирожки-то с изюмкой печь будешь». Кончились все радости. Ненадолго забегают соседки проведать, ребятишки за книгой. Все не то, не то.
Кончилась осень. Выпали первые снега, завьюжило. Она ждала зимнего пути. В декабре с попутчиками ушла в Пер-томинск, внесла в монастырь вклады по завещанию Варвары. Плакала там, билась о ступени амвона. Вернулась домой в конце января тяжелой сугробной дорогой.
Дома опять одиночество, завывание ветра в трубе, одно облегчение — поразбираться в книгах и тетрадях Петруши. Как затемнеет, она зажигала лампу над столом, стоящим возле книжной полки, брала книгу с краю, садилась на свое место и медленно перелистывала ее. С каждой страницы на нее глядело прошлое, такое недавнее и милое сердцу. Читали «Старосветские помещики», и Варвара, прежде суровая и неулыбчивая, по примеру Петруши смеялась тому, как пели двери. Дальше на каждой странице видится Петруша. Вот он в зыбке, умытый, сытый. Хватает ручонками подвешенные колечки, вот тут у табуретки на полу со своими игрушками-бобушками, вот прибежал из школы, кричит: «Стихи — пятерка, скорее каши с паренкой», а она добавляет: «Сегодня и с сахаром», — он радостно взвизгивает, подпрыгивает и бежит к столу. Дальше, видится ей, он босоногий, загорелый на берегу моря с ребятишками собирает камешки, раковины, сколько их натащит с песком. Бабушке убирать песок, она поваркива-ет, а сама радешенька. Петрушины это дела и прокуды. Как же утешно и любовно ей жилось.
Короткий февральский день кончался, а дымок не вьется из трубы ее дома, огонек в окне не теплится. Соседка подошла к окну, ничего не видать, стекло затянули морозные узоры. Постучала она в дверь, отклика нет, позвала соседей. Взломали запор, вошли. Крестная матушка сидела у стола, низко склонившись над пушкинской «Полтавой», любимой книжкой внука.
Она тоже ушла из жизни.